Старик вернулся из хлева, вытирая мокрые от слёз глаза.
«Всё», — подумала она, — «ну вот теперь и Вишни нет.»
— Не смог я, Анна…
— Что не смог? – не поняла жена.
— Не смог я Вишню…
— Ты что, сдурел, что ли? – опешила старуха.
— Не знаю. Не смог, и всё.
— Что это вдруг?
— Не могу я её… – старик вытер рукавом мокрый лоб и тяжело опустился на табурет, — не знаю, может старый стал, а может, потому, что Вишня…
Старуха поняла, что объяснять бесполезно, и от этого разозлилась.
— А мне что прикажешь, — соседей нанимать на разделку?!
— Не знаю, мать… Но сам не могу. Ты ж её сейчас не видела… Глаза не видела…
Анна застыла в замешательстве. Что такое коровьи глаза перед смертью она и сама прекрасно знала, — сама не раз видела, как плачут коровы перед убоем.
— Петь, — выключив конфорку с кипящей огромной кастрюлей воды, начала, было, она, — думаешь, мне не жалко? У самой сердце обливается кровью от жалости, как-никак, почитай, двадцать годков, но ведь недойная же Вишня, а недойная корова – это ж не просто корова, её ж кормить надо, — сена на всю зиму — стог! А на сенокос сил уже нет, дети не …
— Да что ты мне объясняешь?! – оборвал её старик,
— Я что, сам не знаю?! — И, тыча с силой себя в грудь, почти закричал,
— Просто не могу я Вишню, понимаешь ты это или нет?!?!
* * *
Семья Камышей в Даниловке не даром пользовалась уважением – работящие серьёзные люди. Давным-давно, будучи совсем молодыми, они приехали на заработки в этот рабочий северный посёлок из тёплой и солнечной южной полосы. Обосновались. Родили трёх сыновей, с южным размахом завели подсобное хозяйство. Соседям казалось даже, что для Камышей их хозяйство было самым важным делом в жизни – всю свою жизнь они посвятили быкам, коровам, поросятам, курам и прочей дворовой мелюзге.
Пётр, среднего роста кряжистый мужик, с широкими плечами и огромными кулаками был похож на кузнеца. Для общей картины не доставало только бороды. Анна – не уступающая мужу ни в росте, ни в комплекции, крепкая женщина, красивая, однако, внешне, с огромным шмаком теперь уже убелённых сединой густых каштановых волос на голове. Такая должна была народить Петру ребятишек с десяток… Но им нечего было пенять на судьбу – все трое их сыновей вышли хорошие да ладные – один красивее другого, — высокие, плечистые, одним словом, родителям гордость, девкам – ночи без сна! Пётр в прошлом сплавщик, а позже, так и не доработав до пенсии, ставший пастухом, и Анна, всегда работавшая заведующей продуктовым магазином, — понятно, гордились сыновьями.
Двое старших выучились и стали лётчиками, а младший возил какого-то большого начальника. Все были устроены в жизни, были женаты и имели детей. Именно коровы позволили родителям поставить детей на ноги, выучить, купить дома и квартиры. Однако, старость брала своё, и сил на содержание трёх-четырёх коров уже не было, да и сыновья всё реже могли помочь с сенокосом. Так постепенно с годами в хозяйстве осталась одна Вишня, любимица старика. Любимицей она стала у Петра с рождения, завоевав его любовь самозабвенной своей преданностью. Порой такая коровья любовь вызывала умиление, а порой и злость…
* * *
Тёлочка Вишня родилась слабенькой. Отёл был затяжным и тяжёлым. Потом у Зорьки случился послеродовой парез, и местный ветеринар от бога Павел Афанасьевич попросту перебрался жить в камышевский хлев. Он спал рядом с Зорькой, чем только не лечил её, сам кормил… Анна тоже целыми днями была рядом, и Петру ничто не оставалось делать, как взять заботу о Вишне на себя. Зорьку пришлось зарезать, — она так и не оправилась, и для Вишни Пётр стал и мамой, и хозяйкой. Он, и только он, мог подоить молодую корову. И даже, когда он заходил в хлев не к ней, она не пропускала его мимо — прижимала несильно рогом к стене, и только после того, как получала достаточную порцию ласки, ослабляла нажим, — отпускала хозяина в следующее стойло. Странно, но к Анне она не испытывала и сотой доли тех нежных чувств, которыми сполна одаривала Петра…
* * *
Пришло лето, и вместе с летом пришла пора выгонять коров на выпас. Это был первый Вишнин выпас. Рано поутру хозяин вывел Вишню и ещё двух коров из хлева и повёл в сторону пастбища. Взрослые коровы знали дорогу и сами побрели в сторону реки, оглядываясь и выражая своё коровье недовольство в адрес Вишни, которая то и дело прижималась к Петру, не желая отойти от него ни на шаг.
— Ну, иди же, иди! Я же тут, рядом… – подталкивая Вишню в упругий бок, улыбался Камыш. Так тихонько и добрели они до луга. Пётр прикурил «Приму», угостил охочего до разговоров местного пастуха, «познакомил» его с проказницей Вишней, и за разговорами попросил быть с ней начеку:
— Молодая она ещё, глупая, потеряется, не дай Бог… — с любовью в голосе, выпуская струйку дыма, с улыбкой тихо проговорил он. — И это… — Пётр замялся. — Не надо хворостиной её… Она у меня без хворостины слово доброе понимает. Не надо хворостиной…
Пастух понимающе улыбнулся и кивнул:
— Будет сделано, не переживайте. Будьте здоровы!
Пётр направился в сторону дома и тут же услышал за спиной укоризненный голос пастуха:
— Вишня! Вишня, ты куда?
А Вишня, ни мало не обращающая внимание ни на стадо, ни на его окрик, ни на молодую травку, которая манила всех коров, пошла обратно за хозяином. Ну, а как же иначе? Куда хозяин, — туда и она!
Пётр улыбнулся:
— Ну уж нет, Вишенка, ты тут оставайся, а я вечером приду за тобой! – улыбка Петра стала растерянной, — Вишня даже ухом не повела, — тихонько отмахиваясь хвостиком от назойливой луговой мошкары, она шла домой…
— Вишня! — строгость в голосе не помогла, — Я кому сказал? А ну-ка! – Пётр положил руку тёлочке на хребет и стал направлять её в обратную сторону. Вишня повиновалась. Но не надолго. Как только хозяин пошёл домой, она тут же пошла за ним.
— Да что ж это такое?! Я ж не могу тут с тобой целый день торчать, мне на работу надо!
В этот день Пётр пробыл около коров до обеда, и они с Вишней пошли домой.
Всю дорогу он недовольно ворчал:
— Что, думаешь, я каждый день так с тобой загорать на лугу буду? Я не пастух, я — сплавщик! Давай-ка, привыкай оставаться с Милкой и Мусей… Погоди, ещё вот мать нам с тобою сегодня задаст… И пошевеливайся, я, между прочим, на смену опаздываю!
И Вишня, словно, поняв, что её торопят, прибавила шагу…
…На следующий день Пётр, как посоветовала Анна, попробовал Вишню обмануть. Когда они с коровами пришли на луг, и Вишня замешкалась на лужайке, он опустился на колени и ползком по тропинке стал удаляться от стада.
— Это надо же! Дожил! Кто-нить из наших увидит – на смех поднимут на весь посёлок, скажут, что Камыш так нализался, что идти не может… – чертыхался он про себя. Убедившись, что пропал из виду у стада, кряхтя, поднялся, и, отряхнувшись, оглядываясь, потрусил в сторону дома, довольный тем, что на этот раз трюк удался.
Но радоваться пришлось недолго. Когда он вошёл во двор дома, от увиденного у него отвисла челюсть. На лужайке двора преспокойно паслась Вишня! Увидев хозяина, она укоризненно промычала, что на её коровьем языке определённо означало: «Где ты ходишь? Я уже заждалась тут тебя!»
Вот тут Пётр разозлился не на шутку.
— Ты что, в самом деле?! Издеваешься?! Мне тебя что, к дереву что ли привязывать?!
На его шум в окно кухни выглянула улыбающаяся жена:
— Ну, что, Петь, придётся тебе пастухом стать. Её теперь не обманешь – она теперь дорогу домой знает!
— Ещё чего! – Заорал Пётр. — Тоже мне удумала! Я рабочий человек! Не бывать этому!!!..
* * *
… Так Пётр Камыш стал пастухом. Радости Вишни не было предела, — она почти целый день проводила с хозяином, вечером он её доил, и она не могла в стойле дождаться следующего утра…
…Так прошли девятнадцать лет. И теперь, когда Вишня состарилась, перестала телиться, а значит, и доиться, Анна, не смотря на сопротивление мужа, настаивала на убое. Об этом около коров вообще не говорили, знали, что те всё понимают. Старик наотрез отказался от помощи сыновей. Он давно для себя решил, что в последние минуты жизни Вишни рядом с ней должен быть только он один. Чтобы не стесняться своих слёз, чтобы никто не помешал прощаться. Но он не подозревал, что прощание со в сущности простой коровой может быть таким мучительным. Он заходил в хлев, подолгу стоял, плакал, уткнувшись в проваленный костлявый бок старой коровы, потом выходил, курил, снова возвращался. Потом для решительности выпил стакан водки. Но это не помогло…
Вишня смотрела на него долгим внимательным взглядом и даже не мычала. Ждала.
И вот, старик, набравшись мужества, перевернул ещё стакан, и, молча, вывел Вишню к месту забоя. Он взял в руки топор, и тут… Вишня подняла голову. Он старался не смотреть в её наполненные слезами большие и добрые чёрные глаза. Сердце то останавливалось, то бешено колотилось от невыносимой душевной боли. А Вишня … Вишня сама заглянула ему в глаза. Моргнула длинными чёрными ресницами, от чего слёзы в глазах не удержались и потекли по морде…
— Не смотри ты так на меня! Не смотри… — старик положил ладонь на глаза коровы, пытаясь укрыться от этого доброго всепрощающего взгляда. — Думаешь, мне легко… — Вишня, увернувшись от руки, неловко лизнула старику подбородок своим шершавым языком и … с трудом согнув передние ноги, тяжело опустилась и покорно склонила к земле свою большую чёрную с небольшим белым пятнышком голову. Затихла в ожидании.
— Что ж ты делаешь-то?! — Топор с глухим звуком ударился о мостки, а старик, спотыкаясь, держась за стену сарая, пошёл домой…
* * *
— Она ж сама, сама голову мне склонила под топор!..
— Как?!
— В общем, — заключил старик, — хоть меня самого режь, а Вишню… Вишню не могу, Ань…
«Не дай Бог, сам ещё сляжет!» — подумалось ей. — «Исхудал весь, осунулся, есть перестал, как порешили, что в этом году уж точно будем Вишню резать. Да и Вишня уже три дня от еды отказывается… Как они, коровы, всё чувствуют?»
— Ладно, что с вами сделаешь, — вздохнув, нехотя согласилась жена, — поживём-увидим…
Но тут же на её лице промелькнула лукавая улыбка, и она пригрозила мужу пальцем:
— Но сено для своего ребёнка сей год, как хочешь, заготавливать будешь сам! Вот ни грамма тебе не помогу!!!
Старик счастливо улыбнулся…
