Мартин Борманн младший:
“- Знаете, я мог бы рассказывать, каким Гитлер был вегетарианцем, как у него проходили обеды, как я, будучи подростком, любил его и называл его дядей Адольфом, я ведь был назван двумя именами, в том числе и Адольфом в его честь, но это имя я не использую, как он учил меня рисовать, и как мне это нравилось, но как мне не нравился его крупный нос, когда он наклонялся рядом со мной и объяснял, как класть мазки акварелью, но какой при этом был мягкий и завораживающий его голос. И в каком я был ужасе, когда узнал правду о нем, о моем отце, обо всём… Я мог бы много рассказать. Но всё это не имеет значения.
– Вы не правы, – попытался возразить я, – всё это имеет значение.
– Нет, – спокойно ответил он, – не имеет. Имеет значение случай, который был уже после войны. Я уже принял сан священника. Но бывают моральные ситуации, на которые даже у священника нет ответа.
Это случай, о котором я не раз рассказывал в интервью и на телевидении. Ко мне приходили люди, я слушал их исповеди и старался им помочь, воодушевить их. Как-то ко мне пришел бывший солдат вермахта. Он рассказал, что во время восстания в Варшаве он был среди тех, кто зачищал от повстанцев подвалы домов. Из одного подвала внезапно выскочила и побежала маленькая девочка, лет пяти или шести. Но она споткнулась и упала недалеко от него. Он захотел ее поднять и спасти. Но внезапно услышал окрик обер-лейтенанта: «Клаус! Ткни эту тварь штыком!» И он, подчиняясь приказу, проткнул ее штыком в грудь. Она не закричала, а задохнулась. Это были секунды. Задыхаясь, она смотрела на него. Он понял, что совершил что-то невообразимое. С чем он не сможет жить.
Он выхватил штык из ее тела и побежал за обер-лейтенантом, чтобы убить его. Он нашел его через пару минут, лежащим раненым от автоматной очереди из окон. И, вместо должного по инструкции спасения офицера, он несколько раз ударил его штыком. Его исповедь была через 20 лет после войны. Но с тех пор этот бывший солдат, ставший почтовым служащим, так и не женился и у него не было детей. По его словам, он не мог смотреть в их глаза. И все годы каждый день жил с этим воспоминанием. Он сказал: «Бог не простит меня, я не могу себе представить, что со мной будет за то, что я сделал». Даже как священник я не знал, что ему сказать. Через неделю этот человек повесился. Я боюсь это говорить, но, наверно, он поступил верно. Вероятно, я неправильный священник.
Несколько секунд мы шли молча.
– Нет, – осмелился сказать я, – мне кажется, вы правильный священник.
– Вы понимаете, – продолжил Борман, – это не только реальная история, но и метафорическая. Таково большинство людей. Потом они всё поймут. Они и сейчас понимают, но в момент, когда от них зависит жизнь и судьба других людей – они слушаются приказа. Они подчиняются идее. Надо быть цельным человеком и постоянно думать о том, что ты делаешь, и главное, не бояться быть собой, не бояться противостоять приказам, чтобы в критический момент не совершить нечто чудовищное.
– Так, что же, – решился я спросить его, – вы считаете, он прощён?
– Да. – Борман с удивлением посмотрел на меня. – Он прощён.
– Каким образом?
– Он не убивал с умыслом. Он сделал это по инерции выполнения приказа. Поэтому он так страдал. Ни Гиммлер, ни Геббельс, ни мой отец – не страдали бы от такой мелочи, как убитая девочка. Неприятная картина, – он сделал упругий жест ладонью по воздуху, – но не причинявшая ни физического, ни идейного дискомфорта. Она же была еврейка. Хотя я уверен, – он рукой рассёк воздух перед собой, – что в душе все они понимали, что это противоречит природе, что это преступно, и что им придётся заплатить за это. Я убеждён, что они осознавали это. Этот солдат был нацистом чисто формально. И наказал сам себя. Поэтому он прощен.
– Я вам только вот что скажу, – Борман посмотрел на меня. – Никогда не верьте, когда кто-то из немцев или не немцев говорит, что он чего-то не понимал. Это ложь. Все всё прекрасно понимали.
– Ja-ja, – Эрик снова затряс рукой перед собой, – здесь он прав!
– Люди врут чтобы выглядеть морально невиновными. – говоря это, Мартин склонил голову набок, став похожим на какого-то библейского персонажа с картин эпохи Возрождения. – Ради чувства собственной невиновности, ради чувства своей правоты, люди врут сами себе и верят в собственную ложь. Боюсь, что в своей массе, если не в основе, люди не рациональны и не моральны. Им свойственно создавать себе кумиров, – он глубоко вздохнул и продолжил. – И в нацизме, и в сталинизме, и в северо-корейской идеологии, в любой тоталитарной идее много привлекательного. Люди боятся многообразия и сложности жизни. А подобная идеология создаёт впечатление, будто всё объясняет и отвечает на все вопросы. И люди делают вид, что верят в нее. До такой степени, что убеждают в этом сами себя. Это сумасшествие. Но однозначность привлекает, безумие захватывает, оно заразительно.”
