B жuзнu чacmo cклaдывaюmcя cumуaцuu, в кomopыx caмoe вaжнoe мы пoнuмaeм пoзжe вceгo. Cпacuбo нaшuм мaмaм, клaдeзям мудpocmu: Mнe былo 16, u я былa увepeнa, чmo в мoeй…
В жизни часто складываются ситуации, в которых самое важное мы понимаем позже всего. Спасибо нашим мамам, кладезям мудрости:
Мне было 16, и я была yверена, что в моей жизни все будет лучше, чем у неё, ну, потому, что я умнее. В 16 я казалась себе непоправимо умной. И спорила с ней по-любому поводу. Она почему-то злилась. Наши дискуссии заканчивались чем-то вроде:
– Будешь убегать – поешь сначала.
– Долго не гуляй – замерзнешь.
– Закрой рот.
В 23 я точно знала, что она все в этой жизни дaлает не так. Я уже не так часто спорила, но подозревала, что я в своей жизни все сделаю иначе. Я давала ей читать “правильные книги” и возмущалась, что она не принимала их во внимание. Ок, подумала я, и решила, что она это из вредности. Чаще всего я слышала от неё:
– Деньги есть?
– Просто скажи, во сколько тебя ждать.
– Закрой рот.
Надо ли говорить, что в 25 с головой окунувшись в психотерапию, я вдруг поняла, кто причина того, что у меня все не так великолепно, как хочется? Она. Я не собиралась молчать. А она молчала. На мои совсем уж эмоциональные выпады она отвечала:
– У тебя тоже будут дети.
– Тебе не повезло с родителями.
– Закрой рот.
В 30 я все ещё не собиралась униматься. К 35-ти я перепахала собственную жизнь так, что не оставила от прошлого камня на камне. Вокруг меня верещали все, в том числе, и я сама, и только она сохраняла молчание, радовалась моим набегам на её кухню и не задавала лишних вопросов. А мне нечего было ей сказать. Я просто сидела рядом и молчала. И она молчала. А могла бы и не молчать. И мне бы нечего было ей ответить.
Как ей это удавалось? Не знаю. В ее жизни не было психотерапевтов, умных книг про сепарацию, лекций про кризисы подростков и взрослых женщин. А теперь, когда мне почти 40, я с грустью понимаю, что в этом бесконечном диалоге с ней я была резвым сусликом, яростно размахивавшим мудростью, за которой кроме книжных истин и собственных амбиций мало что стояло.
А за её молчанием и редкими замечаниями стояла не самая лёгкая и безоблачная жизнь, её жизнь, жизнь её матери, да и всей нашей семьи, поколение за поколением добывавшей себе место под солнцем.
Ни в 16, ни в 20, ни в 25 я не хотела замечать очевидные вещи:
*** она всегда безошибочно определяла опасных людей в моей жизни, даже если видела их считанные минуты. Жаль, но я ни разу не послушала её советов. А она позже ни разу не сказала сакральное: «я же тебе говорила».
*** пока я заходилась в праведном гневе и пыталась побольнее укусить, она пыталась гладить меня по голове.
*** она всегда предоставляла мне свободу поступать так, как я считала нужным. Я ни разу за свою жизнь не столкнулась с её противостоянием тому, что мне было важно.
*** она всегда ждала и ждет меня дома. Что бы не случилось, мне всегда есть куда вернуться. И к каждому моему приезду она готовит вкусненькое. И это не зависит от того, во сколько я окажусь на пороге дома. В три часа ночи или в три часа дня.
И я, глядя на своих детей, все чаще думаю, в каком месте мне стоило бы промолчать, что бы не ранить, не напугать, не отбить желание пробовать жить по-своему.
И по гамбургскому счёту, этому меня научила она, моя мама. И на каждую мою неловкую попытку вернуться в прошлое и все исправить, мама улыбается и говорит, что не помнит моих демаршей. Лукавит. И обнимает. И я закрываю рот.
И в тишине я слышу, как тикает время. И я мысленно шепчу ему – помедленнее, пожалуйста…
